Покаянные записки топографа, или К Охе с любовью

Сегодня отмечает свой 97-й день рождения удивительный человек, один из старейших жителей Охи, почетный гражданин города, ветеран Великой Отечественной войны, член Союза художников России и автор нескольких мемуарных книг Семен Никитович Соболев.

И сегодня на книжной полке его "Вспоминая былое давнее" — том второй с подзаголовком "Покаянные записки топографа".

Почему второй том? Потому что именно он посвящен сахалинскому периоду жизни автора.

"Старенький самолет Ли-2, поставленный Советскому Союзу из США, отслуживший войну и каким-то чудом уцелевший, теперь в качестве грузовой лошадки вез на Сахалин переселенцев из степного Алтая... В основном одинокие парни и мужчины, несколько молодых одиноких женщин, несколько семейных пар уже в возрасте, но без детей. И только я один летел с женой и полуторамесячной дочерью, чья короткая жизнь почти вся прошла в дороге. Самолет был грузовой, с откидными скамейками вдоль бортов, не отапливался, было холодно, и все с нетерпением ожидали окончания полета.

Но вот отошел назад пролив, и все, выкручивая шеи, прильнули к иллюминаторам, разглядывая землю, на которой предстоит жить. Внизу проплывали обширные мари с озерами, показался невысокий лес с редкими просеками. А вот и промыслы с нефтяными вышками. И город... Короткие улочки с грунтовой проезжей частью, на главной из них по одной стороне местами деревянный тротуар в три дощечки, на прочих же просто протоптанные тропинки. И сплошь — бараки, бараки, полуземлянки, фибролитовые домишки... И от каждого поднимается ввысь столб пара...

В здании вокзала размером три на шесть метров толпа пассажиров, желавших улететь на материк, штурмовала стойку регистратора, в углу, в маленькой будочке, сидела кассирша, молодая девушка. Пилот наш поднес ей, будто букет цветов, пучок зеленого лука. Она, просияв, тут же вытащила откуда-то соль и кусок хлеба и с аппетитом начала уплетать за обе щеки. Да, это север. Было 1 июня 1950 года..."

А работа началась так:

" — Вот, Николай Георгиевич, остался один с малым ребенком, не знаем, куда его направить.

— А сколько лет ребенку?

— Полтора месяца, — вставил я. Николай Георгиевич (это был Иноземцев) удивленно поднял брови.

— Ну, куда же мы его на разведку с ребенком? Может быть, у него какая специальность есть? — говорил он кадровику, но глядя на меня.

— Нет у меня специальности, я же, не окончив педучилище, пошел в армию и на фронт, а после войны еще два года служил в Германии.

— Ну, а в армии какая-нибудь специальность была? Вспоминай, солдат.

— Артиллеристом был, наводчиком. А после ранения командиром топографического отделения. Старшим вычислителем.

— Ну, так у нас же в объединении ни одного топографа нет! В проектную контору его.

— Но мы же, вроде, рабочих вербовали, — возразил Ваньков.

— Мало ли! Может, он завтра будет твоим начальником. Давай, иди, — подмигнул он мне, улыбнувшись".

И вот первое задание:

" — Завтра рабочим поездом надо ехать на вторую площадь Восточного Эхаби. Это разъезд Капник. Вот тут стоит будка монтажников. Найдешь прораба, он укажет место строительства электроподстанции и даст рабочего. Надо сделать съемку площадки в пятисотом масштабе.

— Все понятно, — ответил я.

Рано утром, навьючив на себя ящик с теодолитом, штатив, рейку, полевую сумку с журналами, я пришел на узкоколейную станцию, которая была в полутора километрах от конторы. Стояли два вахтовых вагончика. Мотовоза не было.

— А где паровоз? Время уже, — обратился один из рабочих к стрелочнице.

— Щас будет. Да вон он. Ух, мчит, как черт с письмом! — засмеялась она.

Издали подбегала какая-то каракатица на колесах, состоящая из железного бака с нефтью с тоненькой трубой.

В вагоне вдоль стен были узенькие лавки в одну дощечку, на них, чтобы усидеть, надо было крепко упираться ногами в пол. Поезд тронулся. Насыпь была без щебенки, рельсы тоненькие, просадка грунта неравномерная. Поэтому двигались мы не столько вперед, сколько из стороны в сторону. Но маленькие колеса под вагоном гремели громко, вагон качало и, если закрыть глаза, могло показаться, что поезд мчится с курьерской скоростью. В самом же деле, его скорость не превышала десяти километров в час. Это на твердых участках, но на большей части пути она не превышала скорости пешехода.

Позже, когда я побывал на Паромае и встретился там со своими алтайскими попутчиками, направленными туда работать, так они рассказывали, что ехали тогда на Паромай таким поездом, который вез их семь дней, а расстояние было всего сто километров. Сколько раз приходилось поднимать сошедший с рельсов поезд, они затруднялись сказать, потому что сбились со счета".

Эта была так самая знаменитая узкоколейка Оха — Ноглики.

"На всем протяжении от Охи до Ноглик были раскинуты лагпункты с заключенными, которые и строили железную дорогу и не только ее, а и все стройки, где требовались лопата, тачка, лом и много рабочих рук".

С этими людьми автор встречался неоднократно.

"Гриша Паршуков был фронтовик. По щеке его от самого виска до подбородка шел огромный шрам, искажающий лицо. Видимо, ему пришлось и посидеть, так что он прошел двойную закалку: фронтовую и лагерную. Позже мне пришлось работать с ним много лет, да и не только с ним, а с многими другими мужиками, прошедшими лагеря. В большинстве своем это были хорошие рабочие, привыкшие переносить любые лишения. Я никогда не спрашивал Гришу о подробностях его жизни, как и других его товарищей. Я как бы говорил им своим молчанием: "Мы с вами в одной упряжке, и я такой же, как и вы, и наше благополучие зависит от всех нас в равной степени"... Но иногда они невольно открывались, когда начинали изъясняться между собой на "фене". Я ничего не мог понять и тогда просил их:

— Мужики, я ничего не понимаю. Переведите на русский язык.

Но они только весело посмеивались надо мной".

Люди тогда были крепкие. Иным в Охе делать было нечего.

"В этот день на работу мы не пошли, зимний день короток, а, устроившись, пошли в столовую пообедать.

Только мы заказали себе обед и уселись за стол, как вместе с клубом пара вошел мужик в засаленной одежде, гремя по полу обмерзшими валенками. Весь он был какой-то черно-синий, и лицо его мало отличалось цветом от одежды. Погромыхав к раздаточному окошку, он прокричал:

— Тридцать стаканов чаю!

Я навострил уши, думая, что сейчас зайдет целая ватага. Но он поставил поднос на стол и начал переливать содержимое стаканов в себя — один за одним. Закончив обед, мы вышли, и мне стало понятно состояние этого тракториста. На дороге стоял, чуфыкая мотором, трактор с санями. Трактор был без кабины. И вот на этой грохочущей железке без кабины ехал этот человек, обдуваемый всеми ветрами, промерзая до самых костей. Ему надо было везти груз куда-то дальше на юг. И в голове моей замелькали еще школьные формулы: 539 калорий на грамм/градус. Да, так же вот и мы в военном училище, зимой, прежде чем идти на пост, вливали в себя котелок горячего кипятка, чтобы не околеть на посту в следующие два часа до смены".

"Я втянулся в работу и терпеливо сносил все ее неудобства из-за отсутствия транспорта,

постоянных рабочих. Однажды я только возроптал, когда надо было прокладывать трассу ЛЭП от дизельной электростанции к строящемуся ремзаводу. Она должна была пройти через сезонный городок и так называемый Красноармейский поселок, растянувшийся по-над узкоколейной дорогой. А это такой самостроевский Шанхай — будто кто-то эти кривые домики замысловатой конфигурации вытряхнул из большого мусорного ведра, и они слепились в беспорядочную массу там, где упали.

— Я, — говорю, — топограф, а не проектировщик, СНИПов не знаю. Поэтому пошлите со мной кого-то из специалистов на рекогносцировку. А трассу я закреплю и инструментально обработаю.

Пригласили молодого инженера Зимарина Владимира Андреевича (тогда просто Володю). Теперь его уже нет, год назад отлетела его душа туда, где не нужны никакие трассы и все наши суетные потуги... Тогда день мы с ним метались по этому "городку", перелезая через заборы и взбираясь на крыши сараюшек. В сплошном лесу было работать легче. Там можно срубить то, что мешает. А тут хозяева этих сооружений не позволят. Да плюс собаки в каждом дворе. Но глаза боятся, а руки делают, и к вечеру мы выбрали оптимальный вариант. А в последующие несколько дней я прошел по трассе с теодолитом и произвел съемку".

Словом, за годы своей работы — а это более сорока лет, Соболев исходил весь Охинский, да и Ногликский районы, поскольку перед началом любой стройки — а строили в советские годы много — сначала на место выходили топографы и геологи. Тысячи встреч, десятки житейских историй — и все это история наших северов.

Но почему "покаянные записки"?

"После я еще несколько раз ездил в Озерный для вынесения проекта на местность. Рядом с поселком располагалась лагерная зона, и на строительстве работали заключенные. Всех нас в оцепление не пускали. Я один с теодолитом и рулеткой входил в охраняемую территорию и там уже с заключенными делал разбивку будущих бараков, отмечая колышками их границы. И вот ведь — прошло уже много лет, и я пережил этот поселок. Он был выстроен, заселен, отслужил свое время, а потом был покинут и разрушен, как и многое, что строилось тогда на севере Сахалина... Грустно наблюдать, как рушится то, что ты делал когда-то. Получается какая-то жизнь без корней, как у водного растения элодеи, у которой один конец отрастает, а другой отмирает. Но там этот процесс при благоприятных условиях может продолжаться бесконечно, наша же жизнь при любых условиях коротка и конечна. Невольно возникает вопрос — зачем я жил. На что я потратил свою жизнь, единственную и неповторимую?"

Но это, конечно, был временный приступ грусти. Жизнь у автора на зависть многим. И жизнелюбия тоже. Годам к пятидесяти он вдруг увлекся живописью — и с тех пор множество персональных выставок, два альбома с репродукциями его картин, которые он пишет до сих пор.

Специально позвонил в Оху знакомым — как там Семен Никитович?

Как всегда — молодцом!

Пожелаем ему здоровья и творческих удач.

А вот где взять эту книгу — сказать трудно. 200 экземпляров, изданных за собственные деньги, Соболев раздарил своим землякам. Так что спрашивайте в библиотеках.

Источник