Новая проза. Море

30.08.2019 3:42

Вот такая она – земля за Байкалом – летом. А зима придёт, навалится белой тушей – не продохнуть человеку, мал он для того, чтобы с таким зверем бороться. Словно в осаде сидит сибиряк в самые лютые морозы, оборону держит. Как ядра в пушку закидывает дрова в печь, трещат они жарким пламенем. Печка горячая, а в ней уже хлеб поспевает – румяная корочка его, чуть потрескавшаяся, блестит от постного масла, так и просится в рот: «Откуси меня, я вкусная». Ребятишки скачут по скамейкам, никакого покою нет деду Пантелею. Хорошо, что свекровка Агафья рядом, а то бы не совладать с сорванцами. Сыновья Егорка, младший Федя и немудрёное хозяйство – всё на ней! Откуда только силы-то берутся! А больше опереться не на кого. Мужа Ивана убило на заводе, выплатили им пять рублей и всё на этом. Конечно, желающих пригреться под бабьим бочком пруд пруди, ссыльно-каторжных бобылями живущих много. Но любой из них всё равно будет чужим дядькой детям. Так что решила для себя Агафья: пусть никого не будет, так спокойнее!

Наконец надоела деду Пантелею беготня по избе, и он скомандовал:

– А ну, товсь, сорванцы! Ходь сюды.

Сорванцы с радостными криками подбежали к деду, сели на скамейку по бокам от него и приготовились слушать очередной рассказ Пантелея, которыми он потчевал их каждый вечер. Читать он не умел, но говорил, что была у него бабка Нинила из села Десятниково. Сказок она знала столько, что могла целыми днями, сидя на скамейке, их рассказывать, и послушать её собиралось всё село. А уж как пела, так птички умолкали, наслаждаясь звуками её голоса.

– Да, старушка была, царствие ей небесное, – говорил дед Пантелей,–тепереча таких не сыскать, извелись все. И в вере крепки были, и в жизни. С Богом жили, и всё было. А нынче, посмотри, парней да девок палкой в церковь не загонишь. Вона оно как.

Несмотря на восьмой десяток, был дед Пантелей, как кедр – высок и строен, с широким, изрезанным морщинами лицом, белой, как снег, бородой, что придавало ему определенное сходство с ликами святых. Карие глаза с прищуром могли смотреть то с иронией, то с усмешкой, то вдруг внутри их загорался огонь, и тогда собеседник уже не находил себе места. За прожитые годы обрел дед Пантелей спокойствие, рассудительность и мудрость. Насмотрелся он всякого, поэтому мог дать дельный совет, рассудить спорящих или просто поговорить с человеком, сердце его облегчить. Шли к нему многие, а любили все, поскольку никого Пантелей за свою долгую жизнь не обидел зазря. А ребятишки к нему так и липли, и скамейка возле дома, на которой сиживал Пантелей, всегда была полна соседских детей.

Дед окинул взглядом внуков:

– Вроде все в наличии. Тогда слушайте. Расскажу я вам, что такое наши жизни. А жизни наши, как реки. Тока одни текут, не торопятся, без половодий, без крутых поворотов, размеренно и тихо, глядь, и в скорости бег их замедляется, берега заболачиваются, и, в конце концов, вода в таких реках становится зеленой от тины, дурно пахнущей и ядовитой. Постепенно поверхность её зарастает, река превращается в болото, в котором заблудившиеся путники могут безнадежно завязнуть. К такой реке смерть приходит мучительно и тихо. И ничего от неё не остается, ни русла, ни озерца, ни памяти людской. Была и нет её. Вот так-то.

Другие реки быстрые, временами дикие и необузданные, не текут, а несутся, перескакивают через валуны и пороги, закручивают в воронки всё, что в них попадает, грохотом вод своих не дают отдохнуть ни себе, ни всем, кто осмелился к такой реке подступиться. Но вот ведь незадача! В конце своего пути такие реки разбиваются о скалы, которые встают стеной в самый неожиданный момент. Вмиг теряют они свою силу и разбег и маленькими капельками воды растворяются в многочисленных трещинах древних камней.

Но бывают реки чистые и целебные. В их глубине видны разноцветные заботливо обкатанные камушки, которые может взять любой человек. Только люди думают, что камушков так много, что они никогда не кончатся, и поэтому желающих взять их становится всё больше и больше, и наступает момент, когда воды начинают мелеть и местами проглядывает желтый песок дна. Но всегда случается чудо! Вдруг приходит приливная волна, воды реки наполняются до предела, и, кажется, вот-вот и они прольются, как из тарелки, из своих берегов, но вскоре спадает пена и дно опять переливается всеми цветами радуги.

В конце пути такие реки растворяют свои чистые воды в большом синем море, которое называется Байкалом. Он очень древний и глубокий. Такой древний, что берет свое начало от сотворения мира, и такой глубокий, что никто никогда не видел его дна. Когда море Байкал спокойно, оно дает людям всё, что они у него попросят, но когда оно сердито, лучше к нему не подходить, можно и погибнуть. По морю ходят корабли, чайки взлетают под самое небо, рыбы затевают друг с другом озорные игры, и лишь седой старик, всматриваясь в даль, сидит на берегу. Его убеленные временем кудри ласкает теплый ветер, на плечах цвета облаков плащ, руки, порезанные глубокими морщинами, держат старую толстую книгу в потрескавшемся кожаном переплете, которую он иногда открывает, не торопясь, записывает в неё что-то. И затем опять устремляет свой взгляд вдаль, и, кажется, что он видит всё, даже то, что сокрыто от людей, видит саму суть мира и всё течение нашей жизни, все реки, погибающие и впадающие в этот океан. И когда наполнится Байкал и будет дописана книга, встанет старик, стряхнет с себя пыль тысячелетий и остановятся воды и повернут вспять… А пока текут реки, бегут реки, несутся реки и наполняется море, и всё так же сидит старик на берегу и всматривается в даль и пишет свою книгу. Вот так-то, сынки!

Маленький Федя уже спал. А Егорка как сидел с открытым ртом, так и остался сидеть. Его не столько поразил рассказ деда о реках или даже о старике, который, наверное, был Богом. Больше всего его удивило море, называемое Байкалом.

– Ух ты! – придя в себя через минуту промолвил он. – Ух ты! А какое оно море-то, а, деда?

– Ну, как какое, большое оно!

– Больше, чем река?

– Больше, больше.

– Больше, чем наше озеро?

– Больше, чем озеро!

– А как же по нему плавать-то? Потонешь ведь!

– Так по нему корабли ходят большие.

– Больше, чем лодки?

Тут терпение у деда Пантелея закончилось, он, кряхтя, приподнялся.

– Всё, Егорка, почивать пара, а то мамка ругать будет.

Внук послушно забрался на полати, закрыл глаза и представил себе море, большое-большое. Но как-то не особо получалось, почему-то всегда виднелся противоположный берег и корабли были маленькие, совсем как щепки в луже. Старик же, сидящий на берегу, был вылитым дедом Пантелеем, с такой же седой до пояса бородой. Егорка попытался ещё раз, но берег всё равно вставал непреодолимой границей воображения, а старик никак не хотел менять свой облик. Мальчик долго ворочался с боку на бок, пока мамка не рыкнула на него: «Спи давай, завтрева рано подниму!». Тогда Егорка решил ни о чем не думать, и через пять минут из-под овчины, служившей ему одеялом, послышалось мерное сопение.

С того дня Егорка потерял покой и жил только одной мечтой – увидеть море. В его маленькой белокурой головке рождались самые фантастические способы попасть на Байкал: спрятаться в возке, когда туда поедут купцы, запастись съестными припасами и самому дойти до моря, украсть лошадь, бежать вместе с каторжными. Но все эти способы он отметал, как только представлял заплаканные глаза своей матери, которую он очень любил. Отца у Егорки не было. Когда-то давно забрал его завод, как и многих рабочих. Дед Пантелей в какой-то мере заменял ему и Феде отца. Конечно, Пантелею не хватало должной строгости к внукам, да и здоровье не всегда позволяло обучить их всем жизненным премудростям. Но, тем не менее, рос Егорка парнишкой любознательным, в меру озорным, ходил в церковно-приходскую школу и отметки имел хорошие. Батюшка Поликарп, встречаясь с Пантелеем, говорил: «Смышленый у тебя внук, далеко пойдет! Ты смотри за ним, чтоб никуда не влез. А то, вишь, у кузнеца нашего сына поймали на покраже железа с казенных складов. Тепереча одна ему дорога – на рудники Нерчинские. Там и сгинет поди. Прости, Господи».

Поозорничать Егорка всё-таки любил. Как-то на Пасху утащил с сотоварищами у попа все крашеные яйца, которые тому прихожане принесли. Тогда в первый и последний раз драл ему дед Пантелей уши, приговаривая: «Чтоб не повадно было. Запомни на всю жизнь: воровать – грех!». После экзекуции красные уши быстро обрели свой нормальный оттенок, но внушения деда Егорке запомнились.

Агафья стирала казенное белье и приходила поздно, когда Федя уже спал, но Егорка всегда ждал мать до последнего. Перед сном она красными от кипятка руками прижимала его к себе и тихо плакала. Сын как умел, по-детски пытался её успокоить: «Да не надо, мамка, не плачь. Че мокроту-то разводить. Я скоро вырасту, работать пойду, будешь дома сидеть. Не плачь, говорю тебе, не плачь…». Агафья вытирала слезы, напоследок гладила по голове сына: «Ладно, работничек, поживем – увидим!» – и ложилась спать.

А жизнь всё так же текла своим чередом. Дымились грязные трубы завода. По воскресным дням колокольным звоном созывала на службу прихожан Петропавловская церковь. Бывать там Егорке нравилось, в церкви всегда пахло ладаном, иногда очень красиво пел хор. Вот только длинные службы навевали на него тоску, и тогда он глазел на иконы, и казалось мальчонке, что святые подбадривают его: «Не боись, Егорка, недолго ещё!». По большим праздникам был крестовый ход. Это были случаи, когда дед Пантелей надевал свою единственную выходную рубашку, расшитую замысловатыми узорами. Обычно в церкви собиралось человек 200, и все они во главе со священником, питчем с хоругвями и песнопениями шли до Базарной площади и обратно. Дед Пантелей как-то весь распрямлялся, от стариковской походки не оставалось и следа, глаза смотрели только вперед, голос его иногда вырывался из общего хора и звучал над всем крестным ходом. После этого следовал молебен или всенощная, которую следовало отстоять. На это сил хватало не у всех. Но Пантелей наставлял некоторых прихожан: «А ты что думаешь? Всенощную отстоять - это лишь самый малый подвиг, который человек может для Бога совершить. Поэтому не каждому это и дано. Служение Господу с малого начинать надо. Бог на это силу даст, не сумневайся. Главное, попросить».

Была при здешнем заводе тюрьма, врезанная в склон горы, в которой содержались каторжные. Рано утром в предрассветной дымке унылой, гремящей кандалами колонной шли они на работу. Многие из них, обезображенные за прошлые побеги, с посеченными лицами, вырванными ноздрями, выжженными на лбах и щеках клеймами «СК», что означало «ссыльно-каторжный», представляли собой страшное зрелище. Петроване, в этот ранний час гнавшие на выпас коров, благоразумно сходили с дороги и молча провожали глазами этих бедолаг. Сердобольные и бывшие сидельцы совали им в руки хлеб и печеную картошку. Каторжане давно немытыми руками хватали еду и прятали в складках длинных арестантских шинелей. Не все среди них были убийцами и ворами, попадались люди, высланные на каторгу за неповиновение начальству и помещикам, ересь и побеги со службы. Эти каторжане отличались от остальных тем, что старались держаться своего круга, хотя некоторых из их числа, молодых и склонных к разгульной жизни, преступная романтика перетягивала на сторону бывалых уголовников. Отбыв положенный срок, некоторые сидельцы оставались на поселении в Петровском Заводе. Жили они в жалких лачугах, проводили время в кабаках, бывало, устраивались рабочими на завод. Но денег там платили мало, и многие из них, совершив преступление, снова оказывались в разряде каторжан. Лишь малая часть обживалась, как-то обустраивала свой быт, заводила жен и детишек. Из таких и был дядька Трофим, кряжистый мужичок лет сорока. Проживал он с семьей по соседству. Сыновья его Иван и Семен ходили в Егоркиных товарищах. Были они не разлей вода, хотя, бывало, и дрались. Как без этого? Сам Трофим не раз ездил на заработки на море. По приезде всегда приходил к ним в дом, угощал соленым омульком и вел с дедом Пантелеем неторопливую беседу. Егорка обычно подсаживался рядышком, надеясь услышать что-нибудь о Байкале, но это всегда заканчивалось одинаково: его гнали на улицу, мол, нечего уши греть, когда взрослые разговаривают. В такие минуты Егоркиному разочарованию не было предела. Но за детскими играми забывалась обида, и вскоре на улице раздавались его радостные возгласы. Лишь однажды, подобрев от выпитого самогона, Трофим зазвал ребятишек в избу, усадил их на лавку, достал в кладовке святая святых – небольшой сундучок, хитро подмигнул детям и вывалил на стол разноцветные карточки: «Вот, смотрите пока». Ребятишки с удивлением принялись перебирать невиданные ими прежде богатства. На рисунках были степенные дамы и господа в нарядных костюмах, парни и девчата с шутливыми лицами и море, огромное синее море, по которому плыли корабли. Егорка набрался храбрости и спросил:

– Дядь Тимофей, а вы на море были?

Тимофей ухмыльнулся, взял карточку, посмотрел на неё внимательно, тотчас на его лицо словно упала тень, глаза стали печальны:

– На море, говоришь? Родился я там и рос. Только давно это было. Мамка с батькой моим там остались, даже похоронить их не смог.

Егор, не удовлетворенный ответом, снова полез с вопросом:

– А какое оно море?

Тимофей закрыл глаза:

– Море – это жизнь, это свежий ветер, это кричащие чайки над головой. Это когда каждое утро ты тянешь сеть, в которой извивается рыба. В море ты чувствуешь себя свободным от всего.

Вдруг он, словно стряхнув с себя нахлынувшие воспоминания, встряхнул головой и сменил тон:

– Как вам, сорванцам, объяснить, что море – это всё, весь мир здесь и сразу. Вот что такое море! Ладно, посмотрели и будет! Бегите давайте на улицу, нечего в избе сидеть.

Егорка с сожалением положил было карточку с морем на стол и встал со скамьи, чтобы уйти, но Тимофей взял его за рукав:

– Погодь, малец! Сядь.

Егор послушно сел.

– Вижу я, не случайно ты за эту карточку схватился. Небось на море захотел?

Мальчик согласно закивал головой.

Тимофей продолжил:

– Ты не думай, что море – это красота одна. Оно не только дает, но и забирает души человеческие. Много нашего брата там потонуло. Поэтому море – это и горе, и ужас, это труд тяжкий. Сеть тянуть, брат, дело не из легких. Не забывай, Егорка, об этом! Держи подарок тебе от меня.

И с этими словами Тимофей протянул мальчику карточку с морем. Егорка, не веря такому счастью, взял её, прижал обеими руками к груди и, чуть не ударившись об косяк двери, вылетел на улицу. Для своего единственного сокровища Егорка утащил у деда берестяной туесок и теперь каждый день с придыханием доставал его из тайника и часами рассматривал море, корабли, чаек, затем, закрыв глаза, представлял себе, как бы это всё могло выглядеть по-настоящему. И постепенно исчезал горизонт, синяя гладь сливалась с небом, паруса кораблей наполнял ветер, они, оживая, скрипели мачтами и, рассекая волны, плыли куда-то в даль, прямо в небо.

Как-то зимой в Петровский Завод прибыл небольшой обоз. В санях, переливаясь на солнце, серебром лежал омуль. Хозяин расхваливал свой товар: «Знатная рыбка. Прямо с моря с Байкала. Берите, не торгуясь! Всего 4 рубля за пуд». Деньги были немалые, и народ торговался.

Как только завечерело, в ворота дома, где жил Егорка, застучали. Тотчас забрехала собака, следом за ней соседская, и вскоре гам стоял на всю округу. За воротами кто-то закричал: «Хозяева, отворяй, гостей встречай!» Дед Пантелей, не торопясь, накинул тулуп на плечи и пошел открывать:

– Кого там нечистая принесла?!

– Свои, дед Пантелей! Степан, племянник твой с Посольского.

– Степан! – обрадовался Пантелей. – Вот не ждали!

Вскоре в избу вслед за дедом в клубах морозного пара ввалился немолодой уже мужик с мешком за плечами. Ловко сбив сосульки на усах, он поставил мешок в угол и тут же своими большими руками сцапал обомлевших от неожиданности Федю и Егорку. Затем поставил их перед собой: «Вот, хлопчики! Выросли уже как! Ну-ка, дай поглядеть, на кого похожи, на батьку, аль на мамку! Наша родова!» – заключил он. Через несколько минут Агафья уже хлопотала, накрывая на стол, а Степан, таинственно улыбаясь, полез в свой мешок. «Это вам омулька на зуб попробовать, – на стол со стуком легла замороженная в кость рыба, – с самого Байкала!». Егорка с нескрываемым любопытством подошел к столу и потрогал за хвост омуля.«Какой холодный, – пронеслось у него в голове, – наверное, такой же холодный, как и море. Как же там рыба живет? А как корабли плавают?». На эти вопросы у него ответа не было. Степан тем временем достал большого петушка на палочке и подозвал Федю: «Держи крепче, чтоб не улетел!». Затем озадаченно посмотрел на Егорку: «Что же тебе подарить, хлопчик? Леденец как-то не с руки, большенький ты уже. Ага, кажись, знаю!». Он полез за пазуху и извлек оттуда два каменных шара. «Вот, гляди, над этими камушками потрудился батюшка-Байкал! Велел тебе передать». Егорка такого царского подарка не ожидал. Теперь у него была частичка моря. Своя частичка, собственная! Сердце его ликовало. Он забрался с подарками на полати. Стал их внимательно рассматривать. Один из них оказался чуть посветлее и поменьше своего собрата. Но оба были идеально круглыми. Егорка катал их, подбрасывал, но невысоко, боясь, что могут упасть и расколоться. Затем, утомленный поздним часом, положил их в туесок с карточкой и заснул.

Утро началось со сборов. Дед Пантелей о чем-то оживленно разговаривал со Степаном. При этом каждый из них отчаянно жестикулировал. Дед то в согласии кивал головой, то, напротив, отрицая что-то, крутил головой. Седая его борода ходила крутыми волнами вверх-вниз. Наконец разговор был окончен, Агафья ударилась в слезы. Наблюдающего за всем этим Егорку позвали с полатьев.

– Слушай, Егорка, дело до тебя такое, – начал дед Пантелей, – растешь ты, паря, не по дням, а по часам, а обучить делу мастеровому тебя некому. От мамки и от меня толку немного. Помнишь, про реки я тебе рассказывал? Настало время и твоей реке течь дальше.

Вот мы и порешили, что едешь ты с дядькой Степаном в Посольское на Байкал. Поживешь у него. Кровь родная как никак. Не боись, не обидит! А коль обидит, – дед Пантелей шутя потряс кулаком у носа улыбающегося Степана, – то мы ему с мамкой зададим жару!

– Да кто ж его обидит, – начал шутя оправдываться Степан, – он же свой. У нас в семье все друг за друга горой! А мастерству рыбацкому обучу. Не сразу, конечно, время нужно. Но на всё божья воля. Будет Егорка у тебя свой кусок хлеба, да и у мамки твоей на старости лет! – дядька подмигнул оторопевшему Егорке. Агафья, до этого стоявшая в сторонке, вдруг подбежала к Егорке, обняла его и зашлась в рыданиях. Дед Пантелей как-то сразу сник, но, всё ещё пытаясь сдержать слезы, подступившие к его заблестевшим глазам, специально строгим голосом скомандовал:

– Всё, будет, будет… Собирай вещи одежные, Агафья, а то парень без штанов уже готов уехать.

Ещё никогда Егорка не уезжал из дома и поэтому не знал, что такое прощание. Для него предстоящая разлука казалась лишь короткой прогулкой и что скоро, очень скоро он опять будет дома. Поэтому мамкины слезы и печаль деда Пантелея были ему непонятны. Лишь расставание с Федей немного расстроило его. Но вскоре вещи были уложены, кони запряжены в сани, и накрытый теплым тулупом Егорка, в последний раз расцелованный матерью и осененный крестом дедом Пантелеем, несся по Петровскому тракту в сторону Верхнеудинска.

***

Долго идёт почта в Петровский Завод. Бывает и так, что письмецо от любящих детей, обитающих ныне в Иркутске, или приказ какой из самого Санкт-Петербурга не может найти своего адресата и месяц, и два, и даже более. То отошлют его невнимательные почтари в Петровск, что на Кавказе, то ещё куда, и блуждает письмо по огромной России среди снегов, дорогу ищет. Кто ж знает-то, где этот Петровск?! Сибирь большая, попробуй найди! Придёт оно, наконец, в помятом и потёртом по краям конверте, с расплывшимися чернилами, а тем временем дети-то уже дома, в гости к папеньке и маменьке приехали, а от начальства уже как две недели назад другой приказ пришёл, ещё дурнее отправленного ранее! Так что одна надежда на извозчиков местных. Путь у них дальний бывает. Некоторые за Байкал ездят, купцов и начальство возят. Вот с ними письма и отправляют. Всё вернее, чем с почтарями.

Уже затемно в клубах морозного пара ввалился в избу к деду Пантелею здешний извозчик. Борода с усами в ледяной корке, носом шмыгает. Переступив через порог, раскланялся. Агафья зазвала его на кухню, хотела полюбопытствовать – какие вести привёз? Но вначале согреться человеку надо, а о деле потом. Налила рюмку водки, извозчик выпил, закусил солёным огурчиком и вытер рукавом рот: «Благодарствую! Вам письмо из селения Посольского». Из расстегнутого тулупа показались серый пакет, обвязанный бечёвкой, и тяжелый березовый туесок. Пантелей хотел сунуть в руку извозчику деньги, но тот только отмахнулся: «Не серчайте, отблагодарил уже Степан. А лишнего не беру. Ну да ладно, пора мне! Дома, поди, заждались» –и, развернувшись, вышел за дверь, оставив после себя лужицу от растаявшего снега и устойчивый запах махорки. Вскоре Пантелей и Агафья сидели за столом и читали короткое письмо, написанное неуверенной детской рукой:

«Здравствуйте, дорогие мои родные, мама, дед Пантелей и братишка мой Федя. Низко кланяется вам Степан с семейством своим и сын и внук ваш Егорка. Дела наши, слава Богу, идут хорошо. По приезде из Петровска определили меня в школу. Отметки у меня хорошие. Недавно первый раз был на море. Дядька Степан взял меня на лодку, и мы целый день ловили рыбу. Никогда не думал, что море может быть таким большим и таким красивым. Я каждый день бегаю на берег и смотрю на волны и чаек. Спасибо, что вы меня отпустили, я вот только подучусь немного, подрасту и заберу вас сюда, на Байкал. Вы только подождите. Я так по вам скучаю, особенно по братишке своему, Феде. Самое главное. В туеске ему подарок. Надеюсь, свидимся скоро. Егор»

Пантелей взял в руки стоявший на столе туесок, потряс его. Нетерпеливые взгляды Агафьи и Феди выражали одно: «Открывай уже!». Дед взялся за тугую крышку, потянул на себя, и она нехотя открыла недра туеска. Он заглянул внутрь, хитро улыбнулся, затем перевернул туесок вверх дном. На стол выкатилось два круглых камушка, и следом выпала цветная карточка, на которой было синее море. Дед Пантелей и Агафья посмотрели на Федю и враз выпалили: «Ну уж нет! Мал ещё!» Но Федя, схватив подарки, кинулся в соседнюю комнату. Через минуту он, забыв обо всём на свете, перекатывал камушки по отскобленному добела деревянному полу, и казалось ему, что слышит он шум волн и крики чаек, а свежий байкальский ветер нежно треплет его непослушный русый чуб.

Новая проза. Море Дмитрий Головин - автор рассказа «Море», занявшего второе место в номинации «Классический» (традиционный) III литературного конкурса «Новая проза». Живет в г. Петровске-Забайкальском Забайкальского края. 49 лет. Пенсионер. Работал в отделе по борьбе с наркотиками, окончил Читинский технический университет по специальности «государственное и муниципальное управление». С детства пишет стихи, в зрелом возрасте начал писать очерки, рассказы, печатается в газетах, в литературно-художественном журнале «Слово Забайкалья». Последние годы профессионально занимается фотографией, клипами, участник и номинант VI и VIII Забайкальского международного кинофестиваля в конкурсе сценариев. Руководит филиалом клуба военно-исторической реконструкции «Забайкальский фронт».